В Воронеже завершился VII Международный Платоновский фестиваль
Воронеж — город, утопающий в акациях и сирени, город для спокойной благополучной жизни, которому история отпустила совсем немного спокойствия и благополучия.
Пожалуй, последние годы для него стали началом расцвета и развития — хочется верить в это, глядя на масштабное строительство на окраинах, на уютный и нарядный центр, на оживленную толпу на улицах, в которой очень много молодых лиц. Город, где родился Бунин, где жил и работал Платонов, где в «бархатной» ссылке провел три плодотворнейших года Мандельштам, вспоминает и восстанавливает свою историю, и, опираясь на культурную память, строит осмысленное и интересное настоящее.
Семь лет назад был придуман Платоновский фестиваль искусств — Михаил Бычков, художественный руководитель Камерного театра — форварда театральной жизни региона, нашел единомышленника в лице губернатора Алексея Гордеева. Возникновение любого масштабного культурного начинания возможно только при счастливом совпадении идей и поддержки — финансовой и организационной — со стороны просвещенной власти. О том, сколь редок подобный союз, свидетельствует тот факт, что равного по масштабу фестиваля за пределами двух столиц в стране нет. Две недели, семь сотен гостей, три десятка стран, сотня событий, все виды искусств — в июне Воронеж очевидно становится главной точкой пульсации российской культурной жизни. Полмесяца город живет словно только фестивальной жизнью: весь украшен фирменными желтыми флагами, афишами и баннерами с изящным логотипом фестиваля и именами мирового уровня; залы забиты до отказа, а порой и улицы города становятся местом театрального праздника. Элитарность здесь соединяется с демократичностью: билеты на фестивальные события горожане дарят друг другу как ценные и желанные подарки, а шествия уличных театров, ярмарки, лекции, концерты и представления на открытом воздухе вовлекают в театральную орбиту всех желающих.
Цель фестиваля — в первую очередь просветительская. На подобном фестивале невозможна соревновательность, поэтому здесь отсутствуют номинации, жюри и призы, и задача у критиков та же, что и у всех остальных зрителей: успеть увидеть как можно больше из богатой афиши фестиваля, осмыслить и прочувствовать увиденное.
В отлично изданном тяжелом буклете фестиваля отмечены звездочками страницы особых событий — впервые случившихся в России или же в мире, как постановка, открывшая фестиваль: мировая премьера оперы Глеба Седельникова «Родина электричества» по рассказам Андрея Платонова, поставленной Михаилом Бычковым в Воронежском театре оперы и балета. Только в Воронеже можно было увидеть польский «Русский контракт» —еще одна страница особой платоновской программы внутри фестивальной афиши, обязательно формируемой каждый год; этим летом туда вошли еще обаятельные петербургские «Странники» Веры Камышниковой с молодыми артистами Театра им. Ленсовета и тихая камерная «Фро» Руслана Кудашова из Брестского театра кукол.
Здесь русским зрителям впервые показал свою работу «Книга царя Давида» по роману Стефана Гейма Евгений Арье с труппой театра «Гешер», изложив деконструкцию мифа в основе государственной идеологии. Четыре балета разных хореографов составили «Вечер с NDT 2» — Нидерландский театр танца заставил зал зайтись в овациях; причем сравнительно новые работы Йохана Ингера и Эдварда Клюга не затмили по степени блеска и глубине впечатления постановки Ханса ван Манена и Леон/Лайтфута, уже ставшие классикой этого театра.
Впервые работал с русскими исполнителями молодой французский дирижер Жан Деруае — он представил слушателям грандиозную мессу мира «Вооруженный человек» британца Карла Дженкинса. Из-за возможного дождя концерт был спешно перенесен из Зеленого театра под крышу, но, думается, нисколько не потерял в силе воздействия. Пять камерных хоров на сцене — из Казани, Липецка, Тамбова и Воронежа, симфонический оркестр Воронежского концертного зала, видеопроекции на огромных экранах, где кадры бомбежек сменяются лицами праведников мира, а военные парады — сценами детских игр: это синтетическое действо по страстности, пафосу, проникновенности на самом деле граничило если не с богослужением, то с общей молитвой о мире.
Белый колодец — место еще одного уникального события. Так называется озеро в меловом карьере недалеко от города, где идеологи фестиваля придумали проводить однодневный фестиваль фолка. У берега построена сцена, на песке стоят, сидят и лежат укутанные от дождя зрители, на скалах, воде и вечернем небе сполохами играют цветные прожекторы и брызги салюта, а в динамиках звучат голоса и инструменты артистов, в нашей стране еще не выступавших — от северян из Норвегии и Исландии до лондонской африканки и парижской японки.
Фестиваль, как это свойственно любому мощному событию, волнообразно распространяет свое влияние на места и явления, долгое время бывшие в забытьи и запустении. Деревня Рамонь под Воронежем — кто знал и помнил, что здесь была вотчина богатейших герцогов Ольденбургских, родственников царской фамилии, кто ожидал бы увидеть в средней полосе замок в рыцарском вкусе? Разоренный, он потихоньку приводится в порядок, вокруг него разбит новый регулярный парк, а жители всей деревни собираются на концерты, проводимые во дворе замка. В этом году здесь впервые выступил Barcelona Gipsy Balkan Orchestra — пытаясь согреть разноязычными цыганскими песнями непривычно ледяной июньский вечер и напомнив о тех временах, когда цыганские концерты были так баснословно популярны — незадолго до конца империи, династии, замков и имений.
Платоновский фестиваль нашел общий язык не только с артистами и импресарио разных стран, но и с такой мощной столичной организацией, как Международная конфедерация театральных союзов. Конфедерация, учредившая четверть века назад Чеховский фестиваль, привозит некоторые его спектакли в Воронеж — в этом году в программу Платоновфеста вошли аргентинское «Танго-шоу», снискавшее здесь едва ли не еще более горячий, чем в Москве, прием, и прощальный показ шекспировской «Зимней сказки» Деклана Доннеллана. В Воронеже лондонский театр «Чик бай Джаул» последний раз рассказал историю о том, что театр сильнее смерти, а время сильнее даже театра. Спектаклю всего год, но и его уводит с собою время — возможно, то самое, в образе смешной девушки в обмотках, — оставив в памяти среди хороших актерских работ одну замечательную — Орландо Джеймса в роли Леонта, не упустившего ни одного сантиметра движения в подробном и мучительном соскальзывании в безумие, которое может приключиться с самым здоровым, любящим, добрым человеком, допустившим, что ему одному ведома настоящая правда.
В этом году впервые фестиваль с помощью Конфедерации провел Дни белорусской драматургии — бесплатные показы читок с последующим зрительским обсуждением в присутствии авторов — любимовский формат, непривычный для воронежцев, но полюбившийся им так, что обсуждения заканчивались лишь решительной волей кураторов программы. Кристина Матвиенко с московской стороны и Александр Марченко с белорусской отобрали шесть пьес и предложили шести режиссерам сделать свои версии с артистами разных воронежских театров, произвольно выбранными. Зрители увидели читки по пьесам Юлии Чернявской, Максима Досько, Константина Стешика, Виталия Королева, Андрея Иванова и Павла Пряжко. Автору этих заметок удалось увидеть три из шести читок, и самым интересным был набросок по пьесе Иванова «С училища». Режиссер Борис Алексеев смог точно подобрать типажи и выстроить историю страстей в треугольнике между лолитой-пэтэушницей, влюбленным в нее уголовником и соблазненным ею учителем, где детективное напряжение смешивается с иронией, а узнаваемая сгущенная правда языка и характеров персонажей — с почти балладным духом истории о любви и смерти.
Новшеством этого года на фестивале стали и короткие лекции перед началом спектаклей — помимо уже традиционной большой образовательной программы из мастер-классов артистов и режиссеров, лекций по искусству, истории, литературе, творческих встреч. Из коротких просветительских преамбул перед спектаклями самую важную прочла Алла Шендерова, представив венгерского театрального и кинорежиссера Корнеля Мундруцо, — он показал пока не виданную в Москве постановку своего театра «Протон» — «Имитация жизни».
Колоссальный белый экран во всю высоту сцены, на нем — лицо немолодой неприбранной женщины: она хмурится, кричит, некрасиво плачет навзрыд, крепко вытирая глаза ладонями. Титры перевода объясняют, что это сцена выселения — некий агент требует от пожилой одинокой съемщицы освободить помещение, тычет ей в лицо какой-то договор, задает протокольные вопросы и фиксирует их диалог на камеру — так положено. Чем больше он давит, тем сильней в ней мешаются страх и гнев, отчаяние и возмущение. Она захлебывается эмоциями и давится кашлем. Сцена эта настолько достоверна во всех психологических, бытовых и физиологических подробностях, что кажется документальной съемкой о принудительном выселении, о лишении имущества и депортации, ершом проходя по истрепанным «реновацией» нервам москвичей. И лишь структура длиннейшего монолога женщины заставляет поверить, что это — художественный текст. В лицо актрису Лили Монори у нас знают немногие, что жаль — как оказалось, она актриса невероятного темперамента и ювелирной психологической точности. Ее героиня — цыганка, к которой пришел невзрачный и немного суетливый агент с крепким затылком — пришел, как посланец ада и конца света, напомнив ей все униженья и горе ее жизни — бесправной нищенки в своей стране. Ее рассказ о запомнившихся ей в детстве бесчинствах полиции, презрении соседей, тяжести клейма «национального меньшинства» — исповедь о тяжелой и горькой жизни, где все, что было дорого — муж и ребенок, — сгинуло, а все, что осталось последней ценностью, зацепкой за жизнь, — их вещи в этом огромном, запущенном жилище, из которого ее изгоняют.
Во время ее пароксизма кашля экран морщится, вздрагивает и взвивается вверх, обнаружив ту самую комнату, в которой идет запись разговора, пожилую женщину, что, шатаясь, движется к раковине попить воды, и растерянного мужчину в светлой куртке. Она валится на пол без сознания, а он пытается вызвать «скорую» — диалог его с дежурно-любезным женским голосом транслируется в зал как демонстрация бесчеловечной системы, следующей инструкции по оказанию помощи людям в зависимости от их национальности и благонадежности. Эта вышколенная, без интонаций, звонкая бессердечность приводит в бешенство даже агента, загрубелого, перевидавшего все виды житейских бед. Он все же вызывает «скорую» женщине, и действие снова переносится на экран. Героиня бредет бесконечными коридорами плохого отеля, ища своего сына — кто-то сказал ей, что здесь он торгует собой. Этот проход сам по себе — и метафора ее жизни, и образ того мифического коридора, которым душа путешествует, отделяясь от тела. Трудно сказать, в реальности или в ее больном сознании, зыблющемся и туманном, как изображение на экране, происходит их встреча, где сын прогоняет ее, пряча от своей содержательницы — в возрасте, как и мать. Худой, щемяще красивый мальчик с выбеленными волосами, отказывающийся быть цыганом, полуголый, злой, бежит куда-то и пропадает.
Перед зрителем — вновь старая квартира, теперь опустевшая. Немыслимой, храмовой высоты потолки, посеревшие от пыли, давно не мытые мутные арочные окна, убогая мебель, древний холодильник, бесчисленные полки, заставленные кухонным скарбом, тяжелый продавленный плюшевый диван — все это воссоздано так детально, что кажется портретом жившей здесь семьи. Вдруг на глазах зрителя этот дом, этот портал в чужую реальность начинает медленно поворачиваться по часовой стрелке — накреняется пол, сыплется со стола посуда; движение совершается медленно и равномерно — хлопают дверцы шкафов, обрушиваются облака муки и пыли, трогается с места айсберг дивана, тяжело ударив в плиту, из него вылетают старые детские игрушки, выпадают какие-то утюги и тряпки, вспархивают книжки, дождем сыплются бесчисленные мелочи. Пол уже поменялся местами с потолком, и вращение продолжается с той же медленной неотвратимостью — зрителя охватывает ощущение чего-то небывалого, сновидческого, между чудом и кошмаром — так властно захватывает эта простая по смыслу и невероятно сложная технически режиссерская находка.
Дом встает на прежнее место, оседает штукатурка, раскатываются по полу последние шарики. В квартире — тот разгром, который бывает после конца жизни, бегства, смерти или кораблекрушения. Светя во тьме фонариком, появляется тот же агент — ползучий и живучий, как плющ, он вновь заселяет эти руины. Он показывает квартиру новой арендаторше — молодой нервной женщине, дела у которой настолько плохи и она так явно спешит и чего-то боится, что соглашается на это жилье, почти не глядя. Едва не вытолкав агента, она приводит того, кого скрывала от него, — своего ребенка, пытается накормить его и уложить спать. В нежилом бедламе она лихорадочно пытается приткнуться, пристроиться, удержаться — хотя бы разгрести уголок на диване, забраться туда с ногами, завернуться в найденный плед и спеть песню ребенку… Ей все время звонит кто-то, с кем она истошно ругается, объясняется и, в конце концов, бежит к нему на свидание, спешно нарядившись, оставив спящего, как ей кажется, мальчика. Однако с одиноким ребенком дом начинает странные игры, звуки и стуки: сами собой открываются ящики, пугают ставшие непокорными вещи, и вдруг он дарит паровозик — словно стараясь утешить испуганного малыша. Малыш этот обнаруживает недетскую выдержку, когда в дом врывается белобрысый цыган — такой же полуголый, каким был на экране, и требует ответа, где его мать. Детство бывшее и детство нынешнее, сойдясь в одной точке, неизбежно примиряются, после опасных кружений по квартире оба усаживаются на диван и смотрят в одну точку — на паровозик. Кажется, что дом и есть главный герой спектакля — он не просто вместилище жизни, он словно сам и порождает эту жизнь, оберегая ее, сколько возможно, пока люди в очередной раз не поставят его с ног на голову…
Закрывался Платоновский фестиваль еще одной премьерой — «Ария». Ноу Грэвити Данс Компани впервые показала свой спектакль в России. Режиссер и художник Эмилиано Пеллизари превратил сцену в волшебный ящик, таинственный сундук с чудесами и музыкой. В подсвеченном аквариуме за прозрачной завесой словно сгустился воздух, в котором безупречно гибкие тела шести танцовщиков ныряют, плавают, сплетаются в причудливые цветы и многоногие водоросли, превращаются в наяд, кариатид и вакхов, взлетая и зависая в воздухе в нарушение закона гравитации. Зритель не верит глазам своим, сначала пытаясь разгадать секрет, а потом по-детски отдаваясь счастью чуда, увиденного воочию. Барочные арии два часа разливаются в живом сопровождении старинных инструментов, иронически стилизованные костюмы один другого причудливей отсылают то к дель арте, то к цирку, то к дворцовому театру, погрузив зал в упоительный праздник театра, где все — веселье, музыка и чудо.